ЕВХАРИСТИЯ
У о. Василия было обыкновение тщательно помечать в дневнике, у какого автора взята та или иная цитата. Но одна выписка дана без ссылок на автора и воспринимается как личный текст:
“Молю вас да не безвременною любовию меня удержите, оставите мя снедь быти зверем, имиже Богу достигнути возмогу. Пшеница Божия есмь, зубами зверей да сомлен буду, яко да чист хлеб Богу обрящуся”.
У этой выдержки из письма священномученика Игнатия Богоносца была потом своя посмертная история, раскрывающая смысл событий на Пасху 1993 года. Но чтобы рассказать эту историю, надо снова вернуться в те времена, когда о. Василий был еще иноком и охотно нес послушание ночного дежурного на вахте. Проще сказать, сидел ночами в сторожевой будке и читал, а читатель он был ненасытный. Рядом с ним в той же будке сидел другой ненасытный читатель - петербуржец Евгений С. Дивны тайны Божиего Домостроительства, и во свидетельство о том расскажем историю появления Жени в Оптиной пустыни. Молодые люди из “хиппи”, прилепившиеся тогда к Оптиной, наградили Женю двумя прозвищами - “Ленин” и “прокурор”. “Ленин”, потому что, к их изумлению, он прочел всего Ленина. Истина, считал он в ту пору, сокрыта в некоем подлинном, неискаженном марксизме-ленинизме, а истину надо искать. Кстати, искатель истины он был дотошный, и если для.такого поиска требовалось изучить греческий язык, то Жене это было не в труд: он предпочитал читать подлинники.
Ну, а когда он изучил Ленина, то и стал тем “прокурором”, что из брезгливости к марксизму-ленинизму бросил институт и собрался бежать в Америку. Он не мог уже жить в той стране, где со всех стен и заборов ему приветливо улыбался Ильич. Вызов из Америки задерживался. И один приятель посоветовал ему отсидеться до получения визы в Оптиной: кормят, поят - что еще надо? Но в Оптиной была библиотека, и искатель истины застрял подле нее. В Бога Женя тогда еще не верил, но с отцом Василием у них был удивительный мир. Они сидели бок о бок в сторожевой будке, читая каждый свое. “Нет, ты послушай, что пишет!” - восклицал иногда о. Василий и, оторвавшись от книги, пересказывал мысли святых Отцов. Православие было чуждым Жене в ту пору, но слушал он с интересом, по-своему восхищаясь дисциплиной отточенной мысли. Словом, двое ненасытных читателей жили по-братски, и никаких попыток обращения Жени в православие о. Василий не предпринимал. Мы же предпринимали, но впустую, ибо Женя лишь огрызался: “Что, Миклухо-Маклаи, папуаса нашли?” Позиция о. Василия казалась непонятной. А позиция, между тем, была такая: “Кто ищет истину, тот найдет Бога”. А Женя искал истину, но своеобразным путем. Знакомство с Ильичом породило в нем такую брезгливость ко всему отечественному, что он читал только западное. Изучил католичество, протестантизм, а потом перешел к ересям, осужденным Семью Вселенскими Соборами. При его уникальной памяти и привычке читать сутками, он вскоре стал среди оптинцев признанным специалистом по ересям. И когда в Оптину приезжал кто-то слишком замороченный, ему говорили: “Иди к “прокурору”, он тебе все про твою “филиоквочку” изложит - от Ноя до наших дней”. Где и когда душа Жени потрясенно воскликнула: “Господь мой и Бог мой!” - это его тайна. Но обращение Жени было столь пламенным, что приняло сначала характер стихийного бедствия - он готов был умереть за православие и с такой ревностью попалял ереси, что обличал уже за неточное употребление слов. “Слушай,- сказали ему однажды в сердцах, - тебя только о. Василий может выдержать!” Это правда. Православие о. Василия было столь органичным, что измученная ересями душа Жени благодарно отдыхала рядом с ним.
Вспоминают, что о. Василий набирал для себя в библиотеке огромную стопку книг, а потом, вздыхая, откладывал в сторону то, что не главное. “У о. Василия была такая черта, как экономность, - рассказывал один иконописец, - и он отсекал все, что замедляло продвижение к цели”. И все же в сторожевую будку он приносил из библиотеки увесистую стопку книг, опять откладывая что-то в сторону, или просил Женю: “Взгляни, а? Мудреное что-то. Перескажешь потом”. И Женя, прочитав, пересказывал. Житейских разговоров между ними не было. Отец Василий чтил братство, но отвергал панибратство, заметив однажды, что панибратство изничтожает любовь к ближнему. Мы же тонули порой в панибратстве и, “спасая” нашего друга Женю, пожаловались на него старцу: “Батюшка, Женя три года в Оптиной пустыни, а не причащается”.- “Ничего,- ответил старец, - вот поступит в семинарию, а там уж будет часто причащаться”. Когда Жене передали этот разговор, он поперхнулся от изумления: он - в семинарию? Смешно. Причастился Женя лишь в день приезда в Оптину. Увидел в храме, что все идут к Чаше, и тоже по-детски, без исповеди подошел. А потом он три года готовился к причастию, исповедовался и не смел подойти к Чаше, не понимая чего-то главного, что так жаждал понять. “Женя, это тебе гордость мешает”, - обличали мы друга. А о. Василий никого не обличал.
Иеродиакон Рафаил вспоминает: “Отец Василий одно время водил экскурсии по Оптиной. И когда моя еще неверующая тогда родня приехала навестить меня, я побежал к нему: “Батюшка, выручай. Уж такие неверующие люди приехали! Может, ты их своим словом обратишь”. Но о. Василий отказался обращать, сказав со смирением, что, мол, в силах человеческих? Это Господь все может, а нам пока неведомо, как и через кого Он свершит обращение”.
Словом, мы обращали, а о. Василий записывал в те дни в дневнике: “Бог управляет участью мира и участью каждого человека. Опыты жизни не замедлят подтвердить это учение Евангелия. Необходимо благоговеть перед непостижимыми для нас судьбами Божиими во всех попущениях, как частных, так и общественных, как в гражданских, так и в нравственных и духовных. Отчего же наш дух возмущается против судеб и попущений Божиих? Оттого, что мы не почтили Бога, как Бога”. И через годы явили себя воочию те тайны Божиего Домостроительства, когда ехал человек в Америку, попал в Оптину и, уже будучи студентом третьего класса Санкт-Петербургской семинарии, избрал для своей первой проповеди в храме тему Оптинских новомучеников, посвятив ее преимущественно о. Василию. Свою первую проповедь семинарист Евгений писал мучительно долго, но проповедь не получалась. Он перечислял качества о. Василия - образованный, трудолюбивый, смиренный, но это был портрет хорошего человека, в котором отсутствовало главное - дух о. Василия. Тогда он приехал на каникулы в Оптину пустынь и каждый день молился на могилке о. Василия, взывая о помощи. И почему-то вспоминалось ему у могилы новомученика, как он три года готовился к причастию и не смел приступить к Чаше, пока не рухнул однажды в слезах на колени в потрясении от Жертвенной Божией Любви. Женя долго стоял у могильного креста о. Василия, умоляя его, как живого, сказать о главном в его жизни. И вдруг застучало в висках: “Пшеница Божия есмь, зубами зверей да сомлен буду, яко да чист хлеб Богу обрящуся”. Женя никогда не читал дневник о. Василия, но вернувшись с могилки сказал: “Пшеница Божия есмь” - это о. Василий. Так он жил и так умер”. А потом он говорил свою первую проповедь в притихшем храме, рассказывая о той последней пасхальной Евхаристии, когда о. Василий мучаясь стоял у жертвенника пред Агничной просфорой и все медлил свершить проскомидию, сказав: “Так тяжело, будто себя заколаю”. Он рассказывал о светлой и цельной жизни иеромонаха Василия, где все слилось воедино: “чист хлеб”, Агничная просфора на Пасху, смерть за Христа и само начало монашеской жизни, преисполненное жертвенной любви к Богу: “Пшеница Божия есмь...”
Он еще долго жил этой проповедью, собирая материалы о новомучениках и рассказывая потом в Оптиной: “Мученичество - это Евхаристия. Вот смотрите, преподобномученицу Елизавету Федоровну бросили в шахту, раздроблены кости. Какая мученическая смерть! И вдруг из шахты слышится ее пение: “Иже Херувимы, тайно образующе...” А могла бы спеть: “Богородице, Дево, радуйся”. Много прекрасного можно спеть. Но Елизавета Федоровна наизусть знала службу и пела, умирая: “Иже Херувимы...”, потому что это вынос Святых Даров. В Царстве Божием нет ни мужского пола, ни женского, и мученицы, как священники, держат в руке Крест. Умирая, Елизавета Федоровна была уже вне тела и, подобно священнику, участвовала в Евхаристии, принося в жертву уже себя”.
* * *
Евхаристия в переводе с греческого - благодарение. “Милость Божия дается даром, но мы должны принести Господу все, что имеем”,- писал о. Василий в первый год монашеской жизни. Но чем дальше, тем больше он осознавал, что принести нечего, и скудна любовь земная перед любовью распятого за нас Христа. Позже он писал в дневнике: “Кому из земных глаголеши, Господи, яко прискорбна есть душа Твоя до смерти? Кий да поднебесный обымет сие? Кое естество человече сие вместит? Но расшири сердца наша, Господи, яко грядем во след печали Твоей ко Кресту Твоему и Воскресению”. Нечем человеку воздать Господу за все Его великие благодеяния, ибо все дано Им. И все-таки есть эта высшая форма благодарения - мученическая жертвенная любовь. На Пасху 1993 года в благодарственную жертву Господу принесли себя трое оптинских новомучеников.

28 ноября 1989 г.
Нам должно совершенствоваться в познании. Но в познании чего? Величия Божия и своих несовершенств и немощей.

Мы не можем вместить величия дара - Божественной Литургии, но мы можем вместить чувство собственного недостоинства, предстоя этому страшному Таинству. Так поступают и Ангелы. Закрывая лицо свое крылами от света Божественной славы, они исповедуют свое недостоинство и несовершенство.

“Священное молчание, наводимое на ум во время молитвы ощущением величия Божия, вещает о Боге возвышеннее и сильнее всякого слова”. Епископ Игнатий.

..........

О молитве.
В душе пробудите жажду спасения и уверенность, что кроме Господа неоткуда ожидать нам спасения.

Плод молитвы - главный - не теплота и сладость, а страх Божий и сокрушение.

Достижение христианского совершенства без стяжания умной молитвы невозможно.

Трезвиться - значит, не прелагать сердца своего ни к чему, кроме Бога.

Самолюбие и есть живущий в нас грех...

...........

Дерзость есть мать всех страстей, то есть, вольность, свобода в обращении.

Истинное христианство и истинное монашество заключаются в исполнении евангельских заповедей. Где нет этого исполнения, там нет ни христианства, ни монашества, какова бы ни была наружность.

Монах - тот, кто во всяком месте и деле, во всякое время, руководствуется единственно Божиими заповедями и Божиим словом.

Егда в неумении пребываю, зависть злобно терзает мя, егда же навык обретаю, гордостею обуреваюся неудержимо; Господи, грех алчный гонит мя, душа моя не ведает покоя, приими немощи моя и сокрушение мое, иных даров и жертв, Владыко, не имам.
Покаяние делает наше дело поистине добрым делом.
Грех не в осквернении – это следствие, а в лености, суждении, гордости, беспечности.

О скорбях.
Господь зиждет души верующих в Него скорбями. Всякая скорбь обнаруживает сокровенные страсти в сердце, приводя их в движение.

Паче солнца возгореся стыд мой предо мною, поникше долу очи мои от блистаний его, уязвися сердце мое от лучей его пламенных; Господи, наведи покров Твой облачный на восставшее в памяти нечестие мое и низведи дождь на землю души моея, да омыет ея милостью Твоею и слезами покаянными.

Дабы не начать пути благочестия, заповеди Божии называем навязшими в зубах нравоучениями, то есть указываем гордостью на нашу способность к большему, а те требования, которые ведут к совершенству, - невыполнимыми установлениями, ссылаясь на нашу слабость.

Что за чудо зрю в себе бесплодном? Душа окамененная рассекается, очи пустые слезы источают. Се бо благодать коснуся души моея и сотвори мя чудом своим, яко да имею в себе свидетельство об истине превечной и обличение недостоинства своего.

......................

Рассказывает паломник-трудник С.: “В ту пору мы увлекались доброделанием и спешили делать людям добро, причем за чужой счет. Знакомых, приезжавших в монастырь, я водил в пекарню к Трофиму угощаться горячим хлебом. Они ахают: “Как вкусно!” А я уже целые экскурсии веду: “Трофим, дай людям хлеба в дорогу, а этому побольше - он совсем без денег”. Трофим виновато потупится, но даст. В общем, за наше “доброделание” и самочинную раздачу хлеба поставили Трофима на поклоны. Как же все переживали за Трофима, и хотелось провалиться сквозь землю от стыда! А Трофим, напротив, - епитимью нес радостно, а земные поклоны любил.
Когда Трофима поставили на склад, то стало иначе. Раньше один “доброделателъ” многое брал со склада без благословения, чтобы одаривать людей. А тут пришел он на склад, а Трофим ему говорит: “Если благословят, хоть все забирай. Не мое это, а Божие”. Тот раскричался: “Я людям помогаю, а ты не любишь людей! Где твоя христианская любовь?” А Трофим говорит: “Господь тут хозяин, а не мы с тобой. Если ты, а не Бог в монастыре хозяин - вот тебе ключи от склада, а я ухожу”. Положил он на стол ключи от склада, а “доброделателъ” тут же ушел”.

Жизнь инока Трофима, как и жизнь каждого человека, не обходилась без искушений. Но вот итог многолетней работы по сбору воспоминаний о новомучениках: никогда ни один человек не слышал от инока Трофима, инока Ферапонта, иеромонаха Василия ни одного слова осуждения.

Евангелие - это уста Христовы. Каждое слово Спасителя - это слово любви, смирения, кротости. Этот Дух смирения, которым говорит к нам Спаситель, не часто является нам, потому и Евангелие иногда непонятно, иногда не трогает нас. Но постигается, открывается Дух Евангелия крестом Христовым. Если увидим, что где бы ни находился Христос, что бы Он ни говорил, Он говорит это со креста, - тогда открывается нам Дух Евангелия, Дух смирения, кротости, бесконечной любви Божией к нам грешным.

Как подавать советы ближним.
1. Обращаться с молитвою к Богу, чтобы дал Он нам сказать слово на пользу ближнему. Тем самым беседа очищается от тщеславия.
2. Говорить с осторожностью, не вдаваясь в многословие. Пустых, любопытных вопросов не делать.
3. Если увлечешься и скажешь что-то не по совести, то мысленно укори себя и раскайся пред Богом.
4. По скудости нашего времени мы должны делиться с ближними нашими скудными знаниями.

Всякий грех происходит
или от 1) сластолюбия
или от 2) сребролюбия
или от 3) славолюбия,
как и ложь бывает от сих трех причин.
Человек лжет,
чтобы 1) не укорить себя и не смириться
или для того
чтобы 2) исполнить желание свое,
или 3) ради приобретения.
Сущность монашеского жительства заключается в том, чтоб исцелить свою поврежденную волю, соединить ее с волею Божиею, освятить этим соединением.

Благочинный Оптиной пустыни игумен Пафнутий вспоминает: “Однажды в два часа ночи позвонили из больницы и попросили прислать священника к умирающему. Я знал, что о. Василий перегружен уже до переутомления, но послать было некого, и я постучал к нему в келью. Вот что меня поразило тогда - о. Василий будто ждал вызова, был уже одет и мгновенно уехал в больницу со Святыми Дарами”.
Умирал Лев Павлович Золкин - замечательный мастер, вышивавший редкой красоты иконы, митры, схимы и изготовлявший клобуки для оптинской братии. Это он сшил клобук для пострига о. Василию, в нем батюшку и погребли. Когда о. Василий приехал в больницу, Лев Павлович был уже без сознания, и причастить его не удалось. Но всю ночь до последней минуты рядом с ним был и молился иеромонах Василий.

Рассказывает вдова Любовь Золкина: “У мужа была неизлечимая болезнь крови, и он умер совсем молодым. До последнего дня он работал для Церкви, а заплатят копейки или совсем не заплатят - за все слава Богу. Цену за работу он никогда не запрашивал: “Люба, - говорил, - наша Церковь сейчас бедная и только восстает из руин”. Но я-то знала, что работы мужа за большие деньги перекупают иностранцы, а сама порой занимала на хлеб. Он умирал, и я понимала, что останусь после его смерти без средств к существованию с малыми детьми на руках. “Лева, - говорю, - я ведь тоже шью. Научи меня шить для Церкви”. Он помолчал, помолился и ответил: “Для Бога плохо работать нельзя, а хорошо ты не сможешь”. Он был для меня идеалом православного человека, и я будто умерла вместе с ним. Окаменела и даже не плакала. Особенно я казнила себя за то, что бросила мужа умирать в одиночестве, уехав в ту ночь из больницы проведать детей. “Да что ты, Люба, - говорили мне в Оптиной, - с ним же о. Василий всю ночь был. Подойди к нему”. Но подойти мешало вражье искушение - к сожалению, я поверила тогда наветам, будто о. Василий связан с “зарубежниками”, а это было неправдой. Но в свое время мы с мужем так обожглись с этими “зарубежниками”, продававшими за доллары его работы за границу, а он их жертвовал нашим храмам во славу Христа, что я даже близко не желала иметь дело с такими людьми. Только через полгода я подошла к о. Василию: “Батюшка, - говорю, - я вдова Льва Павловича”. А он смотрит на меня глазами, полными слез, и говорит: “Бедная вы моя!” И тут у меня впервые разжался спазм в груди. А о. Василий рассказывал, как в ту ночь приехал в больницу. Там было накурено и дух тяжелый. Но когда он зажег свечи и покадил ладаном, то почувствовал возле Левы свет и благодать. С этого дня я стала ходить к о. Василию. Жить после смерти мужа было не на что. Друзья предложили мне сдавать квартиру в Москве, но претил этот “бизнес”. Сказала об этом о. Василию, а он говорит: “Крест нищеты - тяжелый крест. Вы сможете его понести?” Слава Богу, по молитвам о. Василия все устроилось, и мы не знали нужды. А потом подросли дети, и я пошла работать в церковь. Куда труднее было выбраться из состояния омертвения. Горе душило порой с такой силой, что нечем было дышать. И я шла тогда из своей деревни десять километров пешком в Оптину, чтобы повидаться с о. Василием. Молча посмотрим друг другу в глаза, о. Василий помолится и так же молча благословит меня в обратный путь. Слов при этом почему-то не требовалось. Но я чувствовала, как он снимает с меня мое горе. Вот и ходила по десять километров пешком, понимая тогда и теперь, что без о. Василия мне было бы не выстоять”.

Уныние - это результат окрадывания души, а само окрадывание происходит в результате подмены человеком понятий, подмены истины ложью, или, если говорить точнее, из-за непослушания Богу, в результате чего произросли в душе человека самолюбие, гордость, тщеславие, привязанность к миру тленному, преходящему. Все это разрушает порядок жизни и изгоняет Дух из души, открывает двери ума, души и сердца страстям, о которых о.Василий написал во втором пункте.

О том, как исправить положение о.Василий Оптинский пишет в своем дневнике:

О предстоянии Престолу Божию.
1. От грешников первый есмь аз. Умолять Господа о грехах своих и людских. Милости просить.
2. Себя распинать, в жертву приносить. Страсти, похоти, нечистые помыслы терзают душу, но терпеть надо и совершать дело благочестия, исполняя заповеди Христовы.

Главное - наполнить слова значением, содержанием, то есть чувством - духом.
Наше дело - внимание посильное, понуждение на молитвенный труд, частота молитвы, прошения. Божие дело - посылать чувство, дух, то есть наполнять слова, души, сердца. “Иже везде сый и вся исполняй”.

Богатство монаха - утешение, находимое в плаче, и радость от веры, возсиявающей в тайниках ума.

«Чем больше любовь - говорил он, - тем больше страданий душе; чем полнее любовь, тем полнее познание; чем горячее любовь, тем пламеннее молитва; чем совершеннее любовь, тем святее жизнь».

Крестный путь будущего мученика Христова начинался так. Игорь усердно молился. Вначале он понуждал себя, но постепенно молитвенный труд превратился в великую радость. Словно невидимый огонек воспылал в сердце, и неутолимой жаждой усталого путника, чающего хотя бы глоток воды, воспылала ревностью к молитвенному деланию его душа. Полюбилось ему читать святоотеческие книги. Теперь он строго соблюдал посты и часто посещал богослужения. Ему казалось, что и небо по ночам было уже не таким, как прежде. Глубина и величие Премудрости Божией все более отворялись пред его молитвенным взором. Пред ним открывалась вечность - великая тайна Творца, давшего жизнь всему сущему.
«Душа неподвластна смерти, - рассуждал Игорь, познавая не только умом, но и сердцем близость Господа. - Ни дед, ни отец, никто другой из прежде отшедших от земной жизни людей не умерли. Они живы, ибо душа бессмертна». Такие размышления все более и более укрепляли в сердце будущего монаха страх Господень, который есть истинная премудрость, и удаление от зла -разум. А страх Божий не терпит рассеянности ума. Он поселяется лишь в том сердце, которое непрестанно памятует о Боге и взывает о помиловании.

....................................

«Если твоя молитва была без сокрушения сердца и без труда телесного, то считай, что ты помолился по-фарисейски». Так что надо и пот пролить: и тело свое понудить, и душу, конечно. Так что это труд. А старец Силуан как говорит, помните? Он говорит: «Молиться за мир - это кровь проливать». Таков труд молитвенный. Вот возьмите Евангелие: Господь молился. Каким было моление Его о чаше? И был пот Его, как капли крови. Вот какой может быть молитва. Нам эта молитва неведома, но такая молитва тоже есть.

......................................
«Мы сейчас не можем нести тех подвигов, которые несли древние отцы, - скажет о.Василий позже, - но все равно мое сердце на стороне того монашества. Иисус Христос вчера и сегодня и во веки Тот же* (Евр. 13,8.). Нужно только положить доброе начало, а Он поможет и даст столько сил, сколько необходимо. У каждого свой крест, именно такой, какой он в силах понести, посему нам остается лишь прилагать усердие и благодарить Бога за все».

......................................
«Что надо делать, чтобы иметь мир в душе и в теле? - вопрошал Батюшка и отвечал: - Для этого надо любить всех, как самого себя, и каждый час быть готовым к смерти».

«Взять крест и пойти за Христом означает готовность принять смерть за Него и пострадать, - говорил о.Василий, - а кто имеет желание умереть за Христа, тот едва ли огорчится, видя труды и скорби, поношения и оскорбления».

«На крест возводит вера, - говорил отец Василий, - низводит же с него лжеимен-ный разум, исполненный неверия. Крест - готовность к благодушному подъятию всякой скорби, получаемой Промыслом Божиим. Возьми крест свой, и следуй за Мною, - говорит Господь. Значит, надо обязательно взять крест ради Господа, уверовать и идти. Вот и весь закон. Но в основном, как учат святые отцы, все то, что исполняет инок, должен исполнять и благочестивый христианин. За исключением, пожалуй, одного, - что мы даем обет безбрачия. Раньше это было требованием жизни. Древние христиане мало чем отличались от монахов».

«Не унывать призваны мы, христиане православные, - скажет позже в одной из проповедей иеромонах Василий, - но смотреть и видеть Господа, Который идет впереди нас с вами и попирает Своими пречистыми стопами все те скорби, которые враг для нас уготовал. Эти скорби уже попраны Христом, они побеждены Им, и для нас уже есть возможность приобщиться к той победе, к той радости и к тому веселию, которое нам даровано Воскресением Христовым».

ЛЕОНИД очень хотел стать монахом, и желание его было исполнено веры и любви к Богу. «Рукоположение - это за послушание, - говорил он, - а монашество - по желанию сердца. Каждый православный христианин в тайне своей души хочет стать монахом, -продолжал он, - но не каждый имеет столько мужества и сил, чтобы вступить на этот путь, поэтому многие находят себе оправдание. Ну и пусть находят, лишь бы только монашество не хулили. Хула на монашество - это грех последних времен».
......................................

Однажды пришел к нему за гвоздями на склад один молодой трудник. С виду молитвенник: движения медленные, говорит не спеша и как-то очень важно. А Трофим в то время был кладовщиком. Побеседовали они немного, Трофим ему говорит:
- Слушай, брат, какие мы молитвенники? С нашими ли грехами? Вот мы с тобой говорим о молитве, о подвигах, о бдениях, а сами-то и не замечаем, как ропщем, потому что недовольны тем, что имеем. А ропотники ведь Царствия Божия не наследуют. Самый главный для нас, брат, подвиг- это смирение. Без него и все наши молитвы Богу неугодны. Надо научиться смиряться с той обстановкой, в которой живешь. А то ведь, если будут гонения, тогда что же, будем опять на Бога роптать, что нет условий нам для подвигов и молитвы?

.....................................
«Во время молитвы в храме, - говорил он одному брату, - бесы напоминают уму о каких-либо важных делах, якобы срочных и неотложных, чтобы увлечь его в суету и мечтательность. Тут, брат, надо чтобы ум стал немым и глухим, тогда только можно по-настоящему молиться. Ведь молитва - это возникновение благоговейных чувств к Богу, от которых рождается в душе умиление. Помнишь, в тропаре преподобного Серафима поется: «умиленным сердцем любовь Христову стяжал». Мы должны молиться просто, как дети, не думая ни о чем, кроме Отца нашего, иже на Небесех».

......................................
- Знаешь, брат, человеку необходимо смиряться, но есть ведь и мнимое смирение, - обратился однажды Трофим к смиренному по виду, но немного ленивому к труду паломнику. - Оно происходит от нерадения и лености. Имея такое мнимое смирение, некоторые думают, что только милостью Божией спасутся, не прилагая усердия. Но они обманываются в надежде своей, потому что не имеют покаяния.

- Как кузнец не может ничего сковать без огня, так и человек ничего не может сделать без благодати Божией, - говорил Трофим, объясняя сокровенные чувства души человеческой. - Кто считает себя грешнейшим всех людей, тот обретает благодать и слезы покаяния, а кто без слез надеется обрести покаяние, того надежда пустая.

Как-то в разговоре с одним братом он сказал:

- Велика сила слез. Вода, капая, рассекает твердый камень, а плач разбивает сухость и беспечность души. Плач утишает чувства и омывает скверну грехов. Он окрыляет надеждой и согревает души возлюбивших его. Но кто не презрит всего земного, тот не может иметь истинных слез. Будем же плакать о грехах своих, брат, - закончил Трофим и поспешил в свою келью.

– Земля – есть память смертная, – говорил он одному брату. – Ведь Бог премудростию Своею сотворил человека из земли, и паки возврати его в ню.* А память смертная дает силу бороться со грехом: Поминай последняя твоя, и во веки не согрешиши.
.....................

– Страх вечных мучений имеет иное свойство, нежели обычный страх, – говорил будущий инок. Боязнь потерять временную жизнь происходит от маловерия, а страх вечных мучений делает бесстрашным и очищает от страстей.
......................

Одно из самых сильных искушений и нападений врага, могущее довести до повреждения ума, есть мнительность. Начало ее – в подозрительных помыслах по отношению к ближним. Сначала просто помыслы смущают душу, а когда укрепятся, тогда не миновать беды.
Как-то ненавистник добра диавол, будучи всегда побеждаем храбрым воином иноком Ферапонтом, стал внушать ему: «Ты всю жизнь, до самой старости, будешь здесь на кухне кастрюли чистить и света белого не увидишь. Смотри, тебя же дурачат, беги отсюда». Но благоразумный инок, распознав козни лукавого, стал усерднее молиться Богу, а навязчивые помыслы, всеваемые от врага, презирал, будто их и нет совсем. Три дня Ферапонт молился и боролся с вражьим наваждением, а на четвертый день враг, посрамленный, отступил.
– Лучше ошибиться и подумать о человеке хорошо, – говорил впоследствии Ферапонт, – чем подозрительностью оскорбить ближнего. За такую ошибку Господь не осудит, ибо для чистых все чисто.*
.................

Будущий мученик всегда находил повод, чтобы укорить себя, и потому не осуждал ближних: ведь всякому осуждению предшествует возношение.
«Я постоянно роптал, – вспоминает один брат. – Видя это, Ферапонт завел со мной беседу о том, как бороться с прилогами.
– Прилоги это начальные помыслы, с которыми еще не сочеталась душа, – говорил Ферапонт.
– Как это? – спросил брат.
– Ну, посмотрел ты на чайник, и появился помысл: мол, чайку попить, что ли? Это начало. Если человек соглашается, то ставит чайник на плиту. Это уже сочетание с помыслом. А когда сядет и попьет чайку, то уже и само дело совершил. Так, однако, бывает со всяким помыслом, приходящим на ум.
Вот приходит помысл пороптать на кого-то, а ты не соглашайся с ним, скажи себе: «Не мое дело судить брата. Бог ему судия, а не я. Мне бы самому исправиться и спастись».
После этого я попробовал делать, как говорил Ферапонт, и получил для себя огромную пользу».
Как-то послушник, живший с Ферапонтом в одной келии, спросил:
– Вот ты молчишь все время. Небось, осуждаешь меня, что я много говорю? А Господь сказал: Не судите, да не судимы будете.
— Каждый от слов своих оправдается и от слов своих осудится, – ответил Ферапонт. – Мы часто не замечаем, как словами обижаем ближних, поэтому лучше больше молчать.

..........................
Послушания в монастыре часто меняются. Это делается для того, чтобы братья не прилеплялись к суетным попечениям и всегда помнили, что земной век скоротечен. К тому же долгое пребывание на одном послушании дает повод к тщеславию и обмирщению.
Теперь Ферапонту было поручено делать доски для икон и вырезать постригальные кресты.
Как-то один брат похвалил его:
– Вот молодец, – какие красивые кресты вырезаешь!
– Да что в этом проку, – ответил Ферапонт. – Один человек тоже кресты вырезал и однажды подумал: как хорошо, что я столько пользы людям принес. Вскоре он сильно заболел, и ему привиделось, будто лежит он в могиле, а поверх него множество вырезанных им крестов. И вдруг крестики эти на его глазах превращаются в прах. И открыто ему было, что Богу не так нужны дела, как душевная чистота и смирение. А если смирения нет, то и все дела напрасны.
Ферапонт замолчал. Он мог подолгу пребывать в молчании, которому научился еще в тайге, когда работал егерем. Бывало, по нескольку месяцев вообще ни с кем не виделся и не говорил.

У святых отцов Ферапонт прочитал, что начало смирения – молчание. А посему не может обрести человек смирение прежде, чем научится молчать. Да и само молчание есть язык будущего века, ибо это язык Ангелов. И подумал: действительно, много языков изучает человек, а молчанию не учится.
Будущий мученик уже опытно познал пользу молчания: кто хранит его, тот приобретает свет в душе, и свет этот побуждает человека молчать, ибо как тепло выходит из комнаты чрез раскрытые двери, так и теплота мира сердечного выветривается многословием.
Как-то среди братии зашел об этом разговор.
– Чтобы навыкнуть молчанию, нужно всего каких-то две-три недели, – говорил Ферапонт. – Но я читал, что авва Агафон три года носил камень во рту, пока не приучил себя к молчанию. Видно, это во многом зависит от устроения человека: если и раньше мало говорил, то не нужно много времени, чтобы положить хранение устам, а если есть навык к многоглаголанию, то придется потрудиться.
Наблюдая за собой, Ферапонт подметил: молчание открывает невидимые ранее страсти – любопытство, ропот, желание вникать во все и поучать.
– Поэтому очень важно, – говорил он, – научиться молчать и умом, и сердцем.
– А как это молчать умом и сердцем? – спросили его.
– Не позволять говорить в себе помыслам и греховным чувствам. Молчание – лекарство, которое лечит душу.
– Ну, а если необходимо сказать слово в свою защиту, а то ведь когда на тебя клевещут, надо же сказать правду?
– Господь хранит твою душу, пока ты хранишь свой язык. Надо знать, что в каком бы затруднительном положении ты ни оказался, победа в нем – молчание. И если всегда будешь помнить Евангельские слова: От слов своих оправдаешься и от слов своих осудишься,* то скоро увидишь, что лучше молчать, чем говорить.
.........................

Ферапонт ложился спать вместе со всеми, а потом тайно вставал и уходил куда-нибудь в уединенное место помолиться. Один его сосед по келии соблазнился его поведением. Видя, что ревностный инок целые дни проводит на кухне и неопустительно бывает на всех службах, он заподозрил, что тот просто уходит по ночам спать в другое место, чтобы не слышать сопения уставших братьев. Однажды ночью он тихо встал и пошел за Ферапонтом, который, войдя в пустую комнату, стал класть поклоны. Брат, следивший за ним, сел у дверей и стал прислушиваться.
«Я слышал, как Ферапонт делал поклоны, проговаривая негромко Иисусову молитву, – вспоминал этот брат впоследствии. – Затем, воспламенившись еще большим усердием, стал делать поклоны чаще, взывая: «Господи, помилуй!» И так он молился, пока не упал в изнеможении. Но и лежа он продолжал говорить вслух молитву Иисусову. Потом он встал и снова клал поклоны. Это продолжалось до тех пор, пока будильщик не позвонил в колокольчик, возвещая, что пора подниматься на полунощницу».
Пристыженный брат, чтобы не попасться на глаза подвижнику, поспешил в храм. После этого он изменил свое мнение о ревностном иноке и покаялся.

..........................
«Ночная молитва согревает душу и потом целый день ощущаешь некую сладость», – говорил Ферапонт. Он пылал огнем ревности к Сладчайшему Иисусу и подвигал этим на молитву других.

..........................
«Встреча с ним была все равно, что встреча с Ангелом, – вспоминали братия, – он настолько был кроток в словах и поступках, что при виде его душа начинала каяться».